Вскоре «трио» встретилось для обсуждения финансовых проблем. Абу — Мусса требовал от Бирштейна и Ди Фраго увеличения пая.
Бирштейн был возмущен.
— На каком основании? — шумел он, — Я даю деньги только больным Паркинсоном, а скрипач до сих пор не заболел!
Ди Фраго держался, как и подобает аристократу.
— Сыну ислама следовало бы вести себя покорректней, — говорил он, — не устраивайте нам «джихад»!
— Богохульствовать не позволю! — предупреждал Абу — Мусса, — не забывайте — скрипку придумали арабы!
В конце концов все сошлись на том, что денег мало и было решено пригласить на концерт деловых людей города — бизнесменов, промышленников, финансистов и одного гинеколога.
— Не будем уточнять, кто сидел у него в кресле, — говорил Абу — Мусса.
— Это всё меломаны? — спросил Ари.
— Зачем? Это те, кто может подкинуть денег.
Мир поделился на тех, кто может дать и на тех, кто не может.
Разговоры о деньгах несколько свихнули Ари. Однажды ему приснилось, что он прижимает подбородком стодолларовую купюру и водит по ней фунтом стерлингом.
Звук был отвратителен.
В ужасе он проснулся…
Необходимая сумма набиралась. Печатались афиши, заказывались программки… Зал сняли в «Клубе игроков в бридж».
Публика была разодета — говорили об акциях, процентах, каких‑то суммах — разные цифры летали в воздухе.
Ари никого не знал — ни одного лица.
Он искал в толпе маму и бабушку. Зачем? Их давно не было на этой земле…
Лица были самодовольны, тупы и в профиль шире, чем в фас.
Все что‑то жевали. На шеях выступал пот. Иногда раздавались дикие всплески гогота.
— «Почему я для них должен играть?» — думал Ари.
Что‑то настораживало его, чего он не мог уловить.
И вдруг он понял — у всех в руках были скрипки. У жен, мужей, отпрысков…
Страшное предчувствие овладело Ари. Рожи были такие, что ему почудилось, что они пришли сюда бить его скрипками по голове.
Зал заполнялся. В первом ряду расселись спонсоры — им жали руки, поздравляли.
Пахло сигарами и духами «Шанель».
Потолок украшала группа ангелов, вокруг которой летали лебеди.
На стенах в тяжелых рамах висели портреты композиторов — Бетховен, Мендельсон, Штраус.
— «Неужели они все играли в бридж»? — подумал Ари.
Сквозь щель в занавесе он смотрел в зал, ища лицо, для которого смог бы играть, но так и не выбрал.
— «Почему я для них должен играть?» — опять спросил он себя.
Вновь он почувствовал себя нищим, в шапке которого лежала пара медяков. С размаху он пнул шапку, монеты разлетелись и покатились по асфальту.
Звук их разбудил Ари, и неведомая легкость вошла в его сердце.
Откуда‑то выплыл Ди Фраго с палочкой в руках.
— Мендельсон, — произнес Ди Фраго, — шотландская симфония.
Ари не успел раскрыть рта — восемьсот смычков взметнулось ввысь, и он вспомнил звук фунта стерлинга по стодолларовой бумажке.
Белые лебеди с барочного плафона взмахнули крыльями и вылетели в окно.
За ними, в то же окно, вылетел плачущий Мендельсон с портрета.
К ужасу своему Ари заметил, что все первые скрипки были спонсорами, а солистом — старик Бирштейн, игравший польку — пиццикато.
Ари вдруг поднялся в воздух и полетел. В окне он столкнулся со Штраусом — отцом и из глубокого уважения пропустил его вперед.
За ними вылетел Бетховен, и Ари понял, что бизнесмены перешли к «Героической симфонии».
Никто не заметил вылета Ари. Более того, после его отлета финансисты стали играть как‑то раскованнее — овцы не любят, когда над ними парит орел.
Все играли на скрипках, кроме Фукса, который тоже притащился, хотя не дал ни цента, со своим там — тамом и исполнял первую африканскую сюиту Абебы Нбалу.
Они играли весь вечер, потом долго кланялись неизвестно кому, наконец, сели играть в бридж. Выиграл Фукс, который не дал ни цента…
Ари летал в небе.
Были сумерки. Дышалось легко. Город был пуст — все играли на скрипках в «Клубе игроков в бридж».
Он свернул к озеру. Вода играла с заходящим солнцем.
Из клуба начали доноситься крики, потом вывалила толпа, спонсоры махали руками. Аристократ с Абу — Муссой сошлись в рукопашной.
Всех успокаивал Бирштейн.
— Не волнуйтесь, — радостно повторял он, — скрипач наверняка заболел Паркинсоном.
Ари было на все начхать — он парил.
Затем он приземлился на скале.
Он сбросил фрак и остался в белой рубахе, заштопанной еще бабушкой.
Она приносила ему счастье.
Он расстегнул ворот и прижался к скрипке.
Ночь была нежна. Вода неподвижна. Луна освещала скалу с Ари — лучшей сцены у него не было.
Еврейская мелодия уходила в ночное небо. Никого не было меж ним и Создателем. Ему не нужно было ни публики, ни оваций — он играл Богу.
И слеза упала из Всевидящего Ока.
Из‑за кустов, босой, в разодранном балдахине, вышел Абу — Мусса.
— Сволочь, — сказал он, — не зря я тебя колотил в детстве скрипкой! Зачем ты разрываешь мне сердце?..
Смех
… — и закройте крышку! — сказал он, — я пишу рассказ о смерти…
… Никогда раньше Кохба о смерти не писал.
— Я не знаю предмета! — кричал он, — как можно писать о том, чего не знаешь?! Вот умру — там увидим…
Абрам Кохба писал о жизни. Когда‑то он смешил всю страну — 170 миллионов. Потом 210. 250! Все смеялись над его байками.
Говорят, сам тиран улыбнулся однажды в усы — тиран любил писателей, он сам в юности сочинял стихи — некоторые утверждают, что нельзя стать настоящим тираном, не побывав сначала поэтом…
Однажды тиран даже сфотографировался с Кохбой и группой товарищей. Потом товарищи оказались врагами народа, и Кохба их аккуратно отрезал, на всякий случай.
С годами остались Кохба и тиран.
Когда тиран сдох, остался один Кохба.
Еще при жизни, когда тирану становилось скучно, он приезжал к Кохбе, в его коммунальную квартиру, соседей закрывали в комнатах, кухне, туалете — там, где они в это время находились, и из каморки Кохбы несся зычный восточный гогот…
…Смерть навестила его в дороге — видимо, ей тоже стало грустно. Он ехал из России в Америку — она пришла к нему в Вене.
Что была Вена Кохбе и что был Кохба Вене?… Никого он там не смешил, никто его там не знал и на огромном кладбище собралось немного народу — жена Эстер, сын, прилетевший из Лос — Анджелеса и старики Эйнштейн, с которыми они познакомились в эмиграции.
— Мы к Эйнштейны имеем отношение довольно относительное, — предупредили они при знакомстве.
Старики плакали. Сын Кохбы, Бен, что‑то пишущий в Голливуде, смотрел на весеннее небо. Жена улыбалась какой‑то странной улыбкой.
— Плачьте, — сказал старик Эйнштейн, — плачьте, вам будет легче.
— Не могу, — сказала Эстер, — он мне запретил. Он просил, чтоб на его похоронах было весело, чтоб были улыбки, играл диксиленд. На оркестр у меня денег нету… У меня есть деньги только на улыбку… Он всегда говорил: «Когда я умру, чтоб вы смеялись, паршивцы! Это моя единственная просьба».
Старики Эйнштейны перестали плакать и начали вымученно улыбаться.
— Вы можете плакать, — сказала она, — вам можно.
— Ну, если он просил, — возразил Эйнштейн, — почему не выполнить последнюю просьбу? — он неестественно хохотнул. — Хиля, что ты такая, улыбнись, человек просил.
Легкая тень улыбки скользнула по лицу Хили. Бен смотрел на небо.
— Вы помните его рассказ, — начал Эйнштейн, — про двух китайцев в публичном доме…
Он долго рассказывал, смеялся, призывал смеяться старушку Хилю…
— Очень хороший рассказ, — сказала Эстер, — но это не его.
— А я вам говорю… — начал Эйнштейн.
— Это Бабель, — сказал сын.
— А я что говорю, — продолжил Эйнштейн, — Исаак Иммануилович…
Сын не ответил.
Тихий таинственный смех, как легкий ветер, пронесся над кладбищем. Подошел нищий.
— Кого хороним? — спросил он.
— Бабеля, — ответил Эйнштейн.
— Куда ехал Бабель?
— Бабель ехал в Лос — Анджелес, — сказал сын.
— Плохой город, — запричитал нищий, — богатый город. Я бывал всюду — и что я вам скажу: чем богаче город — тем хуже нищему.
В Стамбуле подают, в Танжере подают, даже в Крыжополе подают — в Лос — Анджелесе не подают… У вас не найдется двадцати шиллингов?
— Я беженец, — сказал Эйнштейн, — никаких шиллингов!
— Вы можете дать долларами. — разрешил нищий, — 20 шиллингов сегодня всего полтора доллара. Вчера бы вам это удовольствие стоило два! Но что делать — доллар падает.
Сын протянул сотню.
Нищий начал рыться в карманах и, наконец, собрал всю мелочь.
— 63 шиллинга. Все, что сегодня заработал.
— Оставьте себе, — сказал сын, — выпьете за Бабеля.
— Вы откуда? — поинтересовался нищий.
